Я вижу маму в кабинете за письменным столом. Она пишет письмо папе в действующую армию. Мы с Таней перед ней на ковре из трех волчьих шкур. Здесь все мягкое, серо-синих оттенков и не мрачно, а как-то тепло и уютно. Я вижу маму так, что вокруг головы ее сияние как венчик у святых – особый знак. Она ни с кем не сравнима.

А вот папу мы совсем не знаем. Его призвали на войну, когда мне было два года, а Тане и года не было. Два раза он приезжал домой на несколько дней, а мы с Таней боялись его колючей бороды, кусачего френча, жестких эполет.

Мы жили тогда в доме Демента на Полянке № 54, только что отстроенном. В те годы из окна (эркера) маминой спальни я впервые увидела Кремль, золотые главы соборов, кремлевские башни. Все они, увиденные мамиными глазами, с мамиными рассказами о них, остались такими на всю жизнь. Одним-двумя словами мама могла определить отношение ко всему увиденному впервые. В этом, вероятно, заключалось воспитание.

Гостиная и столовая наши – одно протяженное большое пространство в центре квартиры. Темно-красный тяжелый занавес с золотыми лилиями делит его на две части. Обставила все комнаты бабушка Александра Герасимовна с размахом и пониманием, свойственным ей. Мебель в столовой – буфеты, столы, стулья, кресла черного мореного дуба с темно-красной обивкой в рубчик.

Над столом люстра – сверкающий круглый медный лист, к которому на разной высоте подвешены призматические фонарики – "модерн", - говорила мама. Во второй половине комнаты, где гостиная, - диван и кресло у стола, канделябр с летящими ангелами. Картина Бялыницкого над диваном, подаренная им папе – "Весеннее половодье" - память о днях, проведенных у него. Наши с Таней занятия проходят здесь, на границе гостиной и столовой. Появляются маленький столик и стулья, подаренные когда-то дедушкой. Мы с Таней раскрашиваем картинки, вырезаем и склеиваем что-то, вышиваем крестиком. Мама рано начала приучать нас к разным занятиям.

Первые книги из маминого детства – немецкие с картинками, почти без текста. Самой впечатляющей была история гигантского серого змея, поедавшего жителей городка, и обезглавливание его рыцарем-крестоносцем. "Задушевное слово", "Мурзилка" и любимый "Оле-Лукойе" - все привозилось от бабушки.

Замечательной, никогда потом не виденной игрушкой, была небольшая модель Троице-Сергиевской лавры. Каждый храм, каждая башня в отдельности, стены с кельями, многоярусная колокольня, были тончайшим образом вырезаны из дерева монахами лавры и раскрашены. На донышке каждого сооружения номер. На плотном листе бумаги план лавры с номерами. Очень скоро без цифр запомнилось мне место каждого здания. В конце концов после расстановки объемов на листе, возникало удивительное сооружение в своей миниатюрности и красоте – маленькая лавра. Те, кто видел Троице-Сергиевскую лавру, поймут меня.

Вероятно, как и всем детям, нам с Таней нравились выдуманные нами игры, когда создавался свой, независимый от взрослых мир, где все неясно, неопределенно, и фантазия уносит в неизвестность, опережая реальность. Из колясок и катающихся игрушек делались поезда, наполненные куклами, из кубиков – сложные, запутанные лабиринты, а на диване в гостиной с мягкой спинкой из подушек, лежавших там же в большом количестве, строился дом. Часть жестких подушек ставили на ребро, а на них и на вогнутую спинку дивана укладывали другие, так устраивали крышу. В конце концов надо было пролезать в созданное пространство, не сломав сооружения. Все было примитивно, но вдохновенно.

Я всегда думала, что это только наше с Таней, никому не доступное изобретение. Но бывают удивительные совпадения. Позже я прочла у Набокова, что он в детстве строил нечто подобное на диване из подушек же, и тогда я поняла, что это не такое уж откровение. Дети прирожденные строители. Строят из песка, снега, веток. У нас с Набоковым было много подушек.