В доме тишина. Все работают в поле или на огороде, и, может быть, это покажется странным, но с воодушевлением. Урожай должен быть собран, чтобы прожить зиму. Щурово не помещичье угодье, земли немного, но она интенсивно используется. Мне до сих пор непонятно, с какой напряженностью работали люди, никогда не занимавшиеся физическим трудом. Трудно поверить, но это было.

Можно удивляться, как быстро и хорошо решили Морозовы поставленную задачу. Хозяйство велось образцово. Какие чистые и упитанные были две коровы. Им на зиму заготавливался турнепс (кормовая репа), а не компост; какие ухоженные были две оставшиеся лошади, я уже не говорю о курах, гусях, индюшках, специально откармливаемых. Совершенно удивительного вкуса были соленые огурцы. Соление их было священнодействием. Со всей тщательностью заготавливались бочки; специальный бондарь перебирал отдельные дощечки, складывал их, закрепляя обручами, а потом зачищал их внутри. Бочки пропаривались, и только тогда закладывали в них и солили огурцы с добавлением укропа, чеснока, черносмородинных, дубовых листьев, и еще каких-то неизвестных мне специй. Овощи укладывали в подвалах в ящики и засыпали сухим песком. В оранжереях, где когда-то выращивали цветы, дозревали помидоры.

Незабываемое лето 1919 года было замечательно тем, что мы, дети, стали не только свидетелями, но и участниками самых разных работ. Нас брали на сенокос и в поле. Помню, как косили рожь специально приготовленными косами с растяжками, чтобы аккуратно ложились скошенные стебли, помню золотые красивые кисти проса, в которых заводились иногда черные рассыпающиеся в порошок наросты. Мы, дети, пытались их выбрать, чтобы пшено было золотое, а не серое.

Некоторую пользу приносили мы на прополке моркови, свеклы, огурцов; это стало особенно ощутимо, когда к обеду у каждого из нас лежал заработанный кусок черного хлеба. Ксения Александровна умела подогреть интерес, в этом ее большая заслуга.

***

Только каретный сарай, которому Иван Давыдович уделял когда-то много внимания, стоял одиноко, никому не нужный и никем не посещаемый, кроме нас, детей. Он размещался в гигантском двухсветном пространстве левого крыла дома, перекрытом мощными открытыми стропилами. Здесь выстроились в ряд самые различные красивейшие экспонаты.

Кроме обычной пролетки – нарядные коляски, рассчитанные на четырех человек, сидящих парами друг против друга. От пролеток их отличало многое. Самое главное дверцы с двух сторон; они создавали закрытое пространство на высоте пояса сидящего, а верх, спасающий от дождя, лежал, сложенный горизонтально сзади на уровне дверец. Сидящий в коляске человек чувствовал себя одновременно изолированным и свободным для обозрения окрестностей во время прогулок. Висящая под дверцей ступенька облегчала попадание внутрь. Кучер возвышался на высоких козлах, а по бокам с двух сторон сверкали медные, начищенные до блеска фонари. Такой великолепный экипаж очень близок к карете по построению основного корпуса, но не имеет верха. Различие между ними такое же, как между открытым и закрытым автомобилем. В свое время такой экипаж назывался ландо. В словаре ландо обозначено как карета без верха. Рядом стоит линейка, никому не нужная, предназначавшаяся когда-то для прогулок и пикников большой компанией, с боковыми местами.

Сидящие на них оказывались спиной друг к другу, с дверцей сзади. Шарабан предназначался для детей. В него запрягали меленькую белую пони, привезенную П.П.Гуровым с русско-японской войны и подаренную Ксении Александровне. В наше время шарабаном владел Давыд, старший сын Ксении Александровны. Сам запрягал белую пони и выполнял разные поручения – вроде поездки на мельницу или куда-то еще по делам. Ему было тогда 13 лет, Коле – 10, нам с Юрой по 7 лет, Тане – пять с половиной, Ксене 2 года. Мы считали себя вполне взрослыми.

Красота и таинственная обстановка каретного сарая завораживали.

Мы устраивали там фантастические игры с воображаемыми кругосветными путешествиями в этих неподвижных экипажах.

Обстановка не ограничивалась экипажами. Стены были увешаны самыми разнообразными упряжками. Это были простые и нарядные сбруи с металлическими бляшками, расписанные и черные полированные дуги. Висели седла – кавалерийские, казачьи, спортивные для верховых прогулок, висели мелкие детали, такие как кнуты, уздечки, вожжи.

Это был настоящий музей. По своей экзотике он не уступал музеям старых автомобилей. А вместо бензина над всем этим собранием витал неповторимый сладостный запах дегтя и кожи.

***

Щурово в состоянии коммуны просуществовало три года, начав сходить на нет после того, как сгорел белый дом. Не стало школы. Виноватым в пожаре оказался один из учителей – директор школы. Он выбросил недогоревшие головешки на железный лист, чтобы скорее закрыть дымоход и уйти в большой дом, где жили учителя. Начавшийся ночью пожар погасить не смогли. Учитель не в силах был выдержать случившееся и повесился. Это особая трагедия. Учителя постепенно разъезжались. Изменилась историческая ситуация. Морозовы даже при условии коммуны не имели права жить в своем бывшем имении.

Обращаясь мыслями к прошлому, трудно представить себе, что все это могло быть.