***

Жизнь в начале 20-х годов была для детей совсем другая, чем теперь. Не было ни радио, ни телевидения, ни детских кружков и студий, ни утренников и спектаклей. Кинофильмы в ближайших кинотеатрах были старые и совсем не детские, лента рвалась и смотреть было невозможно. В театр нас водили, но редко. "Спящая красавица" и "Садко" в Большом остались в памяти на всю жизнь и стали эталоном, от которого происходили оценки и отсчеты всего вновь увиденного.

Жажда зрелищ росла, а где их было взять? Нужно было самим что-то выискивать и придумывать. Не помню, с чего началось, но архиерейские праздничные службы и свадьбы в ближайших церквах – первое, что заняло свое законное место в нашей жизни.

Красота и торжественность происходящего превзошли театр. Сверкающие оклады икон, поставленных в три ряда по высоте, образовали иконостас и не уступали театральной декорации. Красивейшие облачения и митры архиереев, их сложные передвижения, сотни мерцающих огней перед иконами, торжественный хор и проникновенные слова молитв – все это было настолько впечатляющим для нас, детей, что театр уходил на второй план.

Но и этого оказалось мало, хотелось чего-то особенного. Вспомнив пушкинского царя Салтана, Петя сказал, что надо и нам понаблюдать жизнь. Ведь мы ничего еще не знаем. Его предложение показалось крайне заманчивым. Но как его осуществить? Наконец решили. Вечером, когда наступит темнота и зажгутся огни в домах, подсматривать в окна первых этажей и подвалов. Увидели мы многое; и скандалы, и примирения, тихие вечерние чаепития и просто беседы. Одну картину забыть нельзя. Большое подвальное окно доходного дома на углу Ордынки и Климентовского. Я смотрю сверху вниз и вижу маленькую тусклую лампочку над столом. У стола тоненькая фигурка мальчика в белой фуфайке, перед ним лист бумаги, краски, стакан с водой. Он стоит и сосредоточенно рисует что-то непонятное нам и раскрашивает кисточкой. Один в пустой комнате, в глубоком подвале. Мы замерли. Он нас не видит и продолжает рисовать. Нищета и одухотворенность этой комнаты нас поразили. Кто он? Кто его родители? Мы так и не узнали.

А еще помню колокольный звон по праздникам. Это было то особенное, необъяснимо светлое, что отличало старую Москву и вряд ли повторимо. Правда, мы и теперь слышим иногда колокола Новодевичьего монастыря, но этот звон пустой, оловянный, он даже оскорбляет слух тех, кто слышал настоящий колокольный звон – полный, бархатный. Красота его и перезвон ближних церквей были несказанно торжественны. А уж когда на Пасху трезвонили во все колокола во всех церквах Москвы в течение всего дня, и звук поднимался к небу выше церквей и колоколен, казалось, что и ты летишь вместе с ним. Чувство великого праздника охватывало всех жителей Москвы. Пасхальный трезвон возвышал, не оставлял людей равнодушными. Он облагораживал и объединял. Существовал древний обычай, что звонить на колокольне на Пасху разрешается всем. Узнав это, мы, конечно, не могли пройти мимо, казалось, такого невероятного факта, - участвовать в праздничном трезвоне. Какое же это счастье. А ждать нужно долго; впереди великий пост, страстная неделя, крашение яиц, заутреня, крестный ход. Все это – тоже события!

Вот наконец наступил первый незабываемый день Пасхи. И мы втроем – Петя, Борис и я – мои первые друзья, преодолев подъем по темной крутой лестнице с поворотами и забежными ступенями, оказываемся наверху, на колокольне церкви Николы в Пыжах, в самом сердце этого удивительного гигантского музыкального инструмента. Нас оглушило так, что устоять было почти невозможно. Редким ударам большого колокола вторило множество колоколов, начиная от совсем маленьких и кончая довольно крупными. Звонарь с помощью цепей и веревок охватывал всю систему колоколов, кроме большого, и виртуозно исполнял праздничный трезвон. В большой колокол звонили все, кто поднялся сюда. Для этого нужно было встать под колокол и тяжелый язык колокола оказывался рядом, а ты, держась за веревку, раскачивал его направо и налево. Стоять под колоколом страшно, а войти еще страшнее. Но назад пути нет. И вот после Пети и Бори я делаю решающий шаг – и оказываюсь под колоколом. Ошеломляют сильнейшие удары! Они в горле, животе, во всем организме. Ощущение неслыханное. Несколько минут такого состояния кажутся бесконечностью. Радость же преодоления страха и напряжения, несравнима ни с чем, и мы все трое, исполненные этой победой, спускаемся вниз.

А в эти пасхальные торжественные дни на стенах домов расклеен знаменитый плакат художника Мора, страшнее которого трудно себе представить что-либо. На черном фоне старик, почти скелет, с поднятыми вверх руками, кричит: "Помогите!". В Поволжье сотни тысяч людей умирают от голода и сыпного тифа. Наши детские развлечения проходят рядом с суровыми событиями послереволюционных лет.