Детство мое, радостное и тревожное одновременно, прошло на Малой Ордынке, самой тихой улице Замоскворечья. Застроенная двухэтажными, чем-то похожими друг на друга домами, она была бы и самой незаметной, если бы не церкви – Климента – темно-красная, пятиверхая, златоглавая; Николы в Пыжах – с синими главами и золотыми звездами на них; покрова в Голиках – совсем крохотная, уже не существующая; Иверская – нежно-розовая с куполом. Именно они и преображали скромную замоскворецкую улицу. А сама она, с двориками и садами, была как будто предназначена для детских игр и похождений. Булыжная мостовая не случайно зарастала травой в просветах между камнями. Транспорт был сосредоточен на Пятницкой и Большой Ордынке. А здесь не только извозчиков, но и пешеходов почти не было. Редкие прохожие становились для нас, детей, развлечением.

Иногда проходила молоденькая девушка. Такая красавица, что мы смотрели на нее, затаив дыхание, пока она не скроется в соседнем церковном дворе. Появились в Москве и у нас на Ордынке бойскауты. Кто они и откуда, нам не ясно. Но один вид – костюм защитного цвета, короткие штанишки и пилотка – вызывали восторг.

Проходила маленькая, уродливая женщина, прозванная нами карлицей. Как-то, гуляя на каптелинском дворе, где раньше был каптелинский свечной завод, я увидела ее и, выбежав на улицу, победоносно закричала, созывая друзей: "Петя, Боря, карлица из балагана, карлица идет".

Ты быстро приближалась и, поравнявшись со мной, презрительно произнесла: "А ты посмотри на сея, ты петрушка из балагана". Я посмотрела и то, что увидела, пронзило меня в самое сердце. Лиловая плюшевая шуба, местами потертая, я уже давно выросла из нее, очень короткая и толстая, превращала меня в шар на двух тонких ножках. Натянутые до самого верха чулки в крупную клетку – зеленую, желтую, черную, были когда-то привезены папой из Парижа и сохранились потому, что никто не носил их из-за пронзительной яркости. На голове красный берет, заломленный назад. А все вместе, конечно, цирк.

Мне стало не по себе. Жаль было и карлицу, но, главным образом, себя. Смеяться над уродством человека недопустимо, а если сама представляешь нечто невообразимое – позор. Настроение испортилось, хотя я старалась никому не показывать этого. С тех пор, когда мне хотелось посмеяться над кем-либо, у меня всегда возникала перед глазами карлица.

Считается, что дети бывают жестоки. Но это не совсем так и, если происходит что-то, то, вероятно, от незнания и непонимания.

Смеяться мне всегда хотелось. Очень многое казалось смешным. Как-то в школе, на уроке природоведения, рассказывая что-то, учительница вдруг замолчала, впилась в меня глазами и раздраженно прокричала:

- Ты что же это, девочка, все смеешься и смеешься.

Я не верила своим глазам и ушам. Не заметила, что, вспоминая что-то смешное, смеялась, а теперь молчала.

- Как твоя фамилия?

- Мое? – спросила я.

- Нет, твоя.

- Новикова, - ответила я, готовая провалиться сквозь землю. Это был еще один урок хорошего поведения и русского языка.

***

Милая наша мамочка, она всегда думала, как бы нас одеть поприличнее. Но тогда это было совсем непросто. Наконец нам с Таней сшили новые зимние пальто из темно-зеленых штор бабушки Александры Герасимовны. С серыми барашковыми воротниками и такими же шапками-ушанками, они были совершенно роскошны. И мы, переживая божественное чувство собственной красоты, с тайной гордостью вышли гулять все на тот же каптелинский двор. Он всегда привлекал нас, детей, своими закоулками, сарайчиками, лестницей, спускающейся в подвал, собачьей конурой, навесом, где мы прятались от дождя; но, главное, своей принадлежностью только нам, детям, и не вообще детям, а Каптелиным, Проскуряковым и нам с Таней. Здесь мы были свои. А дома у Каптелиных занимались Законом Божьим в их комнате в русском стиле. Она напоминала боярские хоромы.

В этот ясный зимний день на белом снегу в центре двора разлита была черная лужа нефти или дегтя. Она переливалась всеми цветами радуги и так блестела, что в ней отражались силуэты детей, обступивших ее со всех сторон. Я так же, как и все, загляделась на это изумительное зрелище и вдруг от неожиданного коварного толчка сзади упала плашмя прямо в деготь.

Невероятное совпадение – новая, впервые одетая шуба, единственный раз разлитая на этом дворе черная лужа и Петя Проскуряков – лучший друг. Он-то и толкнул меня; хотел пошутить, а теперь расстроился больше всех.

Слез не было. Они исключались, только испуг и всеобщий ужас. Все бросились оттирать снегом пальто. Терли долго. Кругом на снегу образовалась коричневая масса. Страшную черноту отчистили. Но пятно оставалось, а главное – запах дегтя. На улице темнело, а ноги не шли домой. Петя виновато смотрел, не зная чем помочь, а у меня в душе накопилась одна безысходность. Как же расстроится мама! К счастью ее не оказалось дома, а няня Груша, находившая выход из самых тяжелых положений, какими-то собственными средствами отчистила пальто и заперла его в шкаф, чтобы по квартире не распространялся зловещий запах. Мама, когда пришла домой, ни слова не сказала мне, сделала вид, что не заметила. Я же твердо была уверена, что все происходившие со мной несчастья были наказанием за тот позор с карлицей из балагана, за мою бесчувственность к несчастному человеку.